У Баланчина - творчество которого Вадим Моисеевич ставил выше всего – есть балет «Аполлон Мусагет». Вспомним коротко о нем: Аполлон родился – ребячливо играет с лирой – мужает и экзаменует муз, выбирая для дуэта лучшую – услышав призыв небес (по-иному, зов профессии и судьбы), повелительно ведет муз на гору Парнас. Сценический (или земной) путь героя отражен в 30 минутах.

Схожие качества отличали нашего Вадима Моисеевича: ребячливость и воля, веселость и упорство. Такими и были тексты Гаевского: лаконичными и концентрированными. По форме 1-актного, не 3-актного, балета – новой формы ХХ века. А писателем какого века он все же был? Старомодным? Универсальным? Отвечу так: исследователем времени, поселявшим под одну крышу далекие по времени фигуры, сводящим воедино разноплановые явления. Отчего его тексты-открытия не теряют своей увлекательности и азартности, а проникновенные тексты – своей точности и поэзии. Надо сказать, его очень задевало, когда его манеру письма сравнивали с поэзией – исключительно только с ней. Он видел в этом пренебрежение мыслью. Да, отточенность слов и музыкальный строй фраз его конек, так и строй мысли гениально индивидуален.

Высшее назначение Гаевского в том, что он был искусствоведом-режиссером, волевым жестом связывающим нити времен.

«Прелестный человек, очень артистичный, очень понимающий. Он занимается театром и литературой и полная противоположность тем грубым бестиям, которых так много развелось по этой части» – это сказано знаменитым Наумом Берковским о 35-летнем Вадиме Гаевском. О стильном молодом сотруднике Института искусствознания, пишущем в основном о французской драматургии. Этими словами Берковский рекомендовал его Алисе Коонен, с которой позже ВМ общался. Конечно, Вадим Моисеевич оттуда – из времен Павла Муратова и Абрама Эфроса, Александра Таирова и Всеволода Мейерхольда, от которого его отделяет одно рукопожатие (как заметил в своем тюремном письме стойкий Саша Березкин, наш однокурсник; Сашу, кстати, ВМ поддерживал до последнего). Он – оттуда и нам удалось быть с ним.

Да, он порой сетовал: «Не с кем обсудить». Не уточняя деталей. Люди его уровня уходили из окружения, это так. Помню, как в первые годы нашего РГГУ он боялся пропустить публичную лекцию Сергея Аверинцева в Есенинской аудитории. В 65 лет бежал на нее! И вообще воспоминания считал своим святым долгом – там же, в Есенинской, позже он проводил вечер памяти Г.А. Белой.

Теперь я сама обостренно чувствую, что значит – было общение и оборвалось. Не секрет, что я оставалась близкой на протяжении 25 лет и получала лучи внимания в большей степени. Все его ученики были обогреты лучами общения и внимания – аполлоновскими лучами. Недаром он так ценил и любовно описал позировки из балета «Аполлон» – лучи солнца, стрелки часов, огни города, колесница. Несомненно, он стал бы достойным собеседником Баланчину и Стравинскому. И что не менее важно осознавать сейчас: дорогой сердцу балет Баланчина родился в Париже в 1928 году – в год рождения дорогого нашего учителя. Вадим Моисеевич любил повторять: родиться надо в Петербурге, жить в Париже, умереть в Венеции. Петербург ему был дорог, Париж он воспевал и побывал там дважды или трижды, в Венеции не пришлось. Житель старой Москвы почти век исходил одни и те же арбатские переулки и не желал рвать расстояний с дорогими ему с детства местами: домом, где жил с родителями, школой, своей послевоенной молодостью.

Вот так он оставался верен и аполлонову мифу – о покровителе муз, кого самого окружали музы. Мифу, который сопровождал, питал и охранял его всю жизнь.

Все советы Вадима Моисеевича дарили уверенность в себе, не просто уверенность, а чувство полета, внутренней свободы, легкости и радости. Нечто, похожее на озарение. Его слова давали мгновенное и простое разрешение страхам и сомнениям, спрятанным в дальних уголках твоего сознания и захламляющих его, как комок памятных старых билетиков, которые жалко выбросить. Причем эти советы часто посылались не напрямую, а транзитным путем, в форме разговора о его собственном опыте. Один из таких советов, запомнившихся на всю жизнь, – слова Вадима Моисеевича о том, что он всегда очень волнуется перед публичным выступлением, опасается что-то неловко, косноязычно, неточно выразить и поэтому предпочитает читать заранее написанный текст. Это прозвучало как раз в тот момент, когда я собиралась поделиться с ним своими сомнениями по поводу необходимости что-то говорить со сцены о кино: «Да и вообще, стоит ли все это мне затевать…». Зная, как артистично, легко и остроумно Вадим Моисеевич общается с любой аудиторией, я с трудом поверила услышанному, но благодаря этому признанию, похожему на парадокс, вдруг разом освободилась от сомнений, ощутив радость. Значит, чувствовать себя слабой и неуверенной, это нормально. Можно так думать, жить с этим и делать шаг.

Впервые я увидела Вадима Моисеевича летом 1994 года на консультации перед экзаменами в РГГУ. Потом были мастер-классы на первом курсе. Очень страшно, все, как в тумане! Потом мы были зрителями капустников легендарных и любимых старших курсов – в честь его дня рождения. И, наконец, на пятом курсе мы осмелели и сами поставили капустник, показав 12 ноября. Главное – кураж, мы запомнили это. «Пришла 12-я ночь с начала ноября», нестройно, но вдохновенно объяснял наш хор имениннику. И он благосклонно и удивленно кивал, улыбался, смотрел на своего друга Леню Козлова: «Нет, кажется, не совсем пропащие». «Да, – отвечал тот глазами, – надежда есть». Кажется, после того вечера всё как-то встало на свои места, туман рассеялся.
Новое открытие – встреча с Вадимом Моисеевичем в качестве оппонента моего диплома и обретение упоительного текста, в котором соревновались человеческая щедрость и литературный дар. Оказывается, отзыв на студенческую работу может быть написан таким языком!

Его главной книгой для меня навсегда осталась «Флейта Гамлета», прочитанная вскоре после школы, но можно сказать: о чем бы он ни писал, под его пером всё становилось главным, раскрывалось, расцветало, обретало себя. И, что еще, наверное, более важно – то же самое относилось к каждому человеку, который попадал в поле общения Вадима Моисеевича. Его собеседники – друзья, ученики, студенты – ему были так же важны и интересны, как любимые герои книг и статей. Или даже больше. И я особенно скучаю по этой удивительной открытости и сердечности, примеру абсолютного внимания к человеку и дружеского участия, увлеченности и вдохновению. А еще – поэзии, которой был пропитан воздух в комнате, где он обращался к своим слушателям.

Был май 1992 года. У меня была налаженная жизнь, которая вполне меня устраивала - в столе лежал диплом о высшем образовании, была не слишком хорошо оплачиваемая, но безусловно нужная людям работа - и я ничего не собиралась менять. Но в тот год окончила школу моя младшая сестра и она собиралась стать историком. И получилось так, что три московских вуза, о которых она думала и хотела о них разузнать побольше, объявили день открытых дверей в один и тот же день. В один из институтов отправилась сама моя сестренка, в другой - наша мама, третий - РГГУ - достался мне. Историко-филологический факультет объявлял свой первый набор.

Сейчас я понимаю, что всю мою следующую жизнь определил только тот факт, что из аудитории было невозможно выйти незаметно. Записав все необходимое про специальность «история» и пожалев, что нельзя сбежать, не привлекая внимания выступающих, я достала валявшийся в сумке детектив и открыла его на первой странице. На кафедру взошел пожилой мужчина, которого представили как руководителя кафедры театроведения. И я пропала.

Он ничего в тот день не говорил про балет. Он говорил о том, какой университет будет построен. О том, что такое театр вообще. Да, и какие-то формальные вещи тоже - какие будут экзамены, чего ждут об абитуриентов, но гораздо больше - о духе театра, о поэзии театра. Ровно тогда я впервые услышала классический его ход: мысль начинается как поэтическое сравнение, уходит, кажется, все дальше и дальше от предмета, превращается в поэзию почти бессюжетную, и вдруг - хоп! - возвращается к началу, и ты понимаешь, к чему было это длинное изящное рассуждение, сколько в нем мудрости и остроты. К концу «дня открытых дверей» в университете я точно знала, что хочу учиться у этого человека чему угодно - хоть атомной физике. К вечеру, забежав в Ленинскую библиотеку и перелистав том «Дивертисмента» - знала, что буду балетным критиком.

На первом же курсе стало ясно, что один из главных талантов Вадима Моисеевича - талант уважения к чужим интересам. В нашей пестрой группе народ увлекался балетом и кино, оперой и драмой - и всегда оказывалось, что Вадиму Моисеевичу было интересно то, что ты написал, и ему всегда было что сказать о наших «школьных сочинениях». У него в профессии были довольно жесткие границы любовей-нелюбовей, современный танец, например, ему самому был в принципе не интересен, он жил балетом - но одним из его уроков был урок открытости. Открытости к ученикам (пишите о чем хотите - но объясняйте, почему то, что вы видели, хорошо; сделать это можно так и так) и открытости к людям искусства. Позже, когда он становился членом жюри «Золотой маски», он не раз поддерживал артистов, занимающихся современным танцем - и выбор его был точен, и он убеждал коллег по жюри в своей правоте. Если перформансы были ему совсем чужды - он не обрушивался с гневными монологами «это не искусство!», как случалось иногда с другими членами жюри, но честно старался разобраться. В 75, 80, 85 - когда мэтры иногда бронзовеют и «пасут народы», он все так же интересовался новым. Еще в семьдесят он просил меня вести его деловую переписку онлайн, не очень понимая, как работает интернет (отправляется мейл во Владивосток, Вадим Моисеевич волнуется: через сколько дней дойдет?), - в восемьдесят с копейками он освоился с Сетью, еще советы мог давать коллегам. При этом интерес к новому (новым людям, новым танцам) никогда не означал для него прощания с прошлым. Старые (часто ушедшие) друзья и артисты прежних лет существовали у него рядом с теми, чьи танцы он смотрел сегодня. Это была его вечно молодая вселенная. Вот это, наверно, и было главным уроком - не выбрасывать прошлое, но всегда с интересом рассматривать настоящее. И с азартом догадываться о будущем.

Увидеть сюжет судьбы

Я до сих пор наизусть помню номер домашнего телефона Вадима Моисеевича. Когда многие стали отказываться от домашних телефонов, я свой не ликвидировал. Ведь как мне тогда звонить Вадиму Моисеевичу? По мобильному долго болтать не люблю. Вадима Моисеевича уже год нет, а мой стационарный телефон остался, не хочу убирать, не могу как-то. Я старался звонить Вадиму Моисеевичу как можно чаще. Сейчас понимаю: все равно звонил недостаточно. В последний раз мы общались примерно за месяц до его ухода. И он сказал нечто столь особенное и личное для меня, что стало понятно — это наш последний, прощальный разговор.

Мы общались 16 лет. Сначала я был его студентом, а затем, когда уже сам начал работать на кафедре, коллегой, как бы смешно это ни звучало. Я никогда не входил в его ближний круг, даже дома у него ни разу не был. Но мы могли часами разговаривать. Вадим Моисеевич был страстным фанатом футбола, болел за «Милан». А я также заядлый болельщик, болею за другой итальянский клуб — «Ювентус». Помимо оперы, моей профессиональной темы, мы чаще всего обсуждали именно футбол. Это нас как-то особенно сплотило. Интересно, что за несколько дней до его смерти любимая им сборная Италии выиграла Чемпионат Европы по футболу.

Вадим Моисеевич был первым человеком, кому я показал свою прозу, тексты не связанные с искусствоведением. Для меня это очень важный момент. Он благожелательно отнёсся к моим начинаниям и горячо поддержал. Я рад, что успел ему кое-что дать почитать. Но мой дебют в прозе (повесть «Заведение», журнал «Дружба народов», № 4 за 2022 год) Вадим Моисеевич уже не застал. Я поставил точку в повести на сороковой день со дня смерти Вадима Моисеевича. Как будто он помог мне. И я посвятил повесть своему Учителю.

Я по-прежнему каждый день с ним мысленно общаюсь, советуюсь. Словно он рядом. Он был очень эмпатичным человеком бездонного милосердия, понимал, что ощущают другие. И умел смотреть далеко вперед, прозревал траекторию жизни. Думаю, поэтому он так часто предсказывал карьеры балерин, в том числе Дианы Вишнёвой и Ульяны Лопаткиной.

В каждом человеке, будь то критик, артист, спортсмен или продавец он умел увидеть судьбу и дар. Он вообще очень любил слово «дар». «Дар» Набокова был и один из его любимых романов.

Вадим Моисеевич был для нас проводником, наставником. Его предмет на нашем курсе в РГГУ назывался «Мастер-класс». И, мне кажется, это было невероятно точное определение. Вадим Моисеевич не читал лекции в привычном смысле, он давал именно мастер-класс. Как надо думать об искусстве, как надо писать, как надо жить. Но делал это легко и иронично. Мы выходили с его занятий просвещенными и, если угодно, просветленными. Он говорил своей неповторимой, бормочущей интонацией, а мы слушали и задавали вопросы. В его рассказах и воспоминаниях (а он знал многих великих людей лично) всегда было потрясающее ощущение сюжета. Конечно, он был не просто театроведом, а огромным литератором. Вадим Моисеевич был способен втянуть нас в сопереживание.

Помню, когда у меня не получались тексты, Вадим Моисеевич всегда поддерживал. Он щедро хвалил, но и ругал правильно. Мотивировал, после чего хотелось расти, стремиться, достигать. Например, когда я приносил какой-нибудь откровенно недоделанный материал, то Вадим Моисеевич мягко, но достаточно четко давал понять, что к работе со словом нужно относиться очень серьезно. Он вложил мне мысль, что Текст (именно с большой буквы) обладает живой силой: может помогать, а может и мстить. Когда садишься писать, это нужно делать всерьез. Я запомнил это на всю жизнь. И такое отношение к Тексту есть у многих учеников Вадима Моисеевича.

Вадим Моисеевич ушел как праведник искусства, ни разу не предавший своего дела, не написавший чего-то, покривив душой, не измельчивший свой талант. При самых разных режимах и политических формациях, он не предавал себя. Нравственно был равен своему дару.
Вадим Моисеевич точно не был человеком догмы. Помню, на защите диссертации был банкет. И я вижу, что Вадим Моисеевич ест сладкое, хотя по медицинским показаниям ему это категорически запрещено. Я спрашиваю: «А Вам разве можно?», а он отвечает со смешком и прищуром: «Ну, конечно, нельзя!». Он не боялся показаться слабым, уязвимым, несовершенным. А в этом, как мне кажется, и есть высшая сила.

Он умел видеть и понимать все. Помимо театра его многое интересовало: спорт, политика, новые книги и т.д. Ему было интересно жить, познавать, заводить новые знакомства. Думаю, поэтому он и прожил так долго.

Один из моих любимых текстов — заметка «Жизнь спортсменки».
Конечно, невозможно забыть знаменитые книги: «Дивертисмент», «Дом Петипа», «Флейта Гамлета» и т.д. Но для меня навсегда останется особенным это совершенно небольшое эссе о фигуристке Евгении Медведевой и ее выступлении на Олимпийских Играх в Пхенчхане (2018 год). Вадим Моисеевич поэтично и точно описал ее номер («Анна Каренина»), где фигуристка не просто откатала программу, а прожила судьбу героини на льду. И свою тоже. В этой заметке — целый мир и судьба юной спортсменки. Мне кажется, это не просто пример словесного мастерства Вадима Моисеевича, а образец его мировоззрения, модели взгляда на мира. Увидеть человека объемно, увидеть его драму.

Я очень скучаю по нему. И больше всего я, наверное, скучаю по его юмору и неповторимому смеху. Когда Вадим Моисеевич смеялся, хотелось жить.

P.S. Позволю поделиться личным. 16 июля 2021 года, в день его ухода, у здания Депздрава Москвы состоялся пикет людей, которые живут с редким генетическим заболеванием — СМА. Я один из них. Повод, по которому был организован пикет, заключался в том, что Москва (в лице Депздрава) не выдаёт дорогостоящее лекарство пациентам, по сути обрекая их на медленное увядание. Спустя год ситуация, к сожалению, не изменилась.

За несколько минут до выхода из дома я узнал о смерти Вадима Моисеевича. Первая реакция была: все бросить и остаться дома горевать. Но затем на пикет я все-таки отправился, подумав, что всей своей жизнью Вадим Моисеевич доказал: бороться имеет смысл всегда. Даже в самой безнадёжной ситуации.

Я не должна была заниматься у Вадима Моисеевича Гаевского. В мою бакалаврскую программу «Новейшая русская литература: творческое письмо» РГГУ его лекции не были заложены. Но на доске кафедры истории театра и кино я то и дело видела объявления о спецсеминаре Гаевского. Со второго захода прижилась. На встречах Вадиму Моисеевичу казалось наиболее важным показывать нам спектакли, так что он ставил на видео «Жизель», разные работы Баланчина. Помню, как меня потрясала запись с выходом Теней из «Баядерки»...В итоге, для меня стали так дороги Вадим Моисеевич, общение с ним, его тексты, такое влияние на меня они оказали, что я попросила о его руководстве моей дипломной работой на тему «Интерпретация «лагерной прозы» в театральных постановках 1980—2000-х гг.»

Я очень рада, что, увлекаясь балетом, попала к Гаевскому. Он повлиял на формирование моих вкусов и интересов. Помню, как в первую и пока единственную поездку в США мы с мамой всё организовали так, чтобы успеть побывать в тех театрах и увидеть те труппы, о которых рассказывал ВМ. Вечером дня прилёта мы сразу пошли на выступление New York City Ballet. А после так выстроили маршрут из Лос-Анджелеса в Москву, что успели на одноактовки Алексея Ратманского на музыку Шостаковича в исполнении American Ballet Theatre на сцене MET. Под влиянием Вадима Моисеевича мне было важно увидеть всё своими глазами ! Затем мы ездили на открытие Мариинки-2. Диана Вишнёва танцевала в «Болеро» Бежара. Рядом с нами в зрительном зале сидел Сергей Вихарев. Я вспомнила, как Вадим Моисеевич тепло отзывался о нём. К сожалению, я постеснялась сказать об этом Сергею Геннадьевичу. Теперь уже не скажу.

Помню, как на своём 90-летии, праздновавшемся на Историко-филологическом факультете РГГУ, ВМ оглядел присутствовавших и сказал, кажется, так: «все свои». Вадим Моисеевич старался сводить своих людей вместе. В его окружении я обрела близких друзей и добрых знакомых. Однажды меня попросили встретить на проходной РГГУ Катю Васенину. Её книжка «Российский современный танец. Диалоги» есть у меня лет с 14, поэтому личное знакомство с ней для меня значило очень много.

9 мая 2020 года я позвонила моему учителю с поздравлением. Поговорив со мной, он передал трубку историку и критику балета Инне Скляревской, которая была у него в гостях. Когда-то мы познакомились на спецсеминаре, после чего периодически общались. Даже моё активное взаимодействие с его ученицей, пресс-секретарём театра «Центр драматургии и режиссуры» Алей Шулениной, тоже началось благодаря ВМ.

Несколько лет я проработала с Аллой Михайловной Сигаловой по рекомендации Гаевского. Моё общение с ней продолжается и по сей день, что для меня невероятно ценно.

После окончания того или иного занятия мы гуляли вместе с Вадимом Моисеевичем и преподававшей с ним в паре его выпускницей Ольгой Андреевной Астаховой. Боже, какой я счастливый человек! Столько живого, непосредственного общения происходило в эти часы! В том числе, о театре.

Когда я звонила Вадиму Моисеевичу, повышалась самооценка. Долгое время мне было сложно набирать его номер, Вадим Моисеевич советовал мне быть смелее.

Помню, как вышла из больницы. Вадим Моисеевич, очевидно, ждал моей выписки. Когда я появилась на кафедре, ВМ говорил по телефону. Он с теплотой схватил мои руки (или меня за руку) и продержал, пока не договорил с собеседником на том конце провода.

Я старалась приходить на все публичные выступления Гаевского. В том числе, в рамках фестиваля Context. Diana Vishneva. Помню, однажды он выступал в старом Театре.doc в Трёхпрудном переулке. В те годы я там работала. Несколько лет назад с Вадимом Моисеевичем была публичная встреча в РГГУ. Было трогательно и немного забавно, что гардеробщица сочла нас дедушкой и внучкой.

Гаевский носил с собой радиоприёмник, чтобы быть в курсе новостей.

Однажды он удивился, спросив, если я занимаюсь йогой, то почему у меня такое несильное рукопожатие.

Когда я была студенткой Театроведческого факультета ГИТИСа, работы моего учителя помогали готовиться к экзаменам. Как-то Марина Геннадиевна Литаврина спросила меня о том, что было свойственно спектаклю Всеволода Мейерхольда «Дама с камелиями». Я ответила, что красота. Такое впечатление создалось у меня по прочтению статьи «Две «Дамы» ВМ.

Я много исследовала еврейский театр. Поэтому особую ценность для меня представляет его «хореографический портрет» Владимира Голубова-Потапова. Вадим Моисеевич посещал его семинар по балетной критике. Владимира Ильича он показывает объёмно, вскрывая «драматичный итог двойной жизни человека с псевдонимом».

Когда я думаю о том, что мои интересы разнообразны, я нахожу этому объяснение в том, что подобным образом было и у моего учителя. Он был любопытным к жизни, старался относиться к людям с теплотой и вниманием, проявлял неравнодушие. Я учусь у него этому по сей день.

После ухода ВМ я ощущаю себя повзрослевшей.

Вадим Гаевский. Портрет критика.

«Вторая же и собственно романтическая сторона (или задача) в деятельности театральных критиков заключается в их привязанности к прошлому, которого не вернуть. Оно навсегда поселяется в их душах, постоянно присутствует в мыслях. И находит новую, хоть и призрачную, - фантомную – жизнь в их текстах. И критики-исследователи, и критики-рецензенты, если они душевно одарены, сохраняют свой профессиональный дар до тех пор, пока они во власти воспоминаний, пока жива их благодарная память. Театральная критика и есть память театра».

Он принадлежал к иному, совершенно отличному и очень редкому типу критиков. И дело здесь не в поколениях, хотя и в них, наверно, тоже. Дело в самом времени. «Что не век, то век железный». Их век был железным, наш – проржавевший.

Его вообще трудно назвать «критиком», просто это человек с редким даром – любить и чувствовать театр. Ему посчастливилось жить в то время, когда театр действительно было за что любить. Его жизнь была тесно связана с эпохой, с событиями, часто далеко не театральными. Его статьям, как и статьям его современников, нельзя дать точного названия, определения. Это – осколок истории, «комплексный подход». Возможно ли читать Маркова и не думать о судьбах сотен людей – актеров, режиссеров, драматургов, политиков, простых зрителей, да тех же критиков. О социальной и общественной жизни, наконец. Ведь то, что писали Алперс, Мокульский, Бояджиев, Слонимский, Соллертинский, – вытекало из всего этого, было реакцией, ответом. Писали, говорили, думали – вопреки сегодняшнему дню, но во имя будущего.

Вадим Гаевский был учеником этих мэтров, следующий по возрасту, благодарный слушатель, сумевший отделить и вобрать в себя главные качества, но избрать лучшую долю.

Вадим Моисеевич Гаевский родился в 1928 году в Москве. И в нем было все московское. Хотя не всегда традиционное деление на культуру Москвы и Петербурга имеет основание и точные определения, здесь тому найдутся подтверждения. Гаевский абсолютный москвич. В своем сочинении «Книга расставаний» он замечательно пишет о своих учителях, выдающихся московских театральных критиках Борисе Алперсе и Павле Маркове, о том, как много их разделяло, не смотря на то, что работали они в одном месте, рядом друг с другом. Разная эстетика, разные мировоззрения, разные вкусы, манеры писать и просто жить. И не зря Марков всегда находился рядом с Художественным театром, Станиславским и Немировичем-Данченко, Булгаковым, Олешей и многими другими – со своими, москвичами.

А Алперс «казался пришедшим издалека в буквальном смысле из Серебряного века». Всю жизнь, несмотря на его странные, часто убивающие выпады, он был близок Мейерхольду, нес в себе глубокую и преданную любовь к Александру Блоку.

Уже из одних таких описаний чувствуется, как Гаевский делит этих людей на «своего», и на «пришедшего оттуда». Намного позже эта грань снова пройдет в книге «Разговоры о русском балете», составленной вместе с петербургским критиком Павлов Гершензоном. Книга построена в виде диалога, где два мастера рассуждают о Большом и Мариинском театре. И неудивительно, что первая часть – «Конец века» (века XIX) в основном посвящена Мариинскому театру и музыкальному миру Петербурга в целом. Тогда как вторая часть – «Начало века» (XX), плавно перетекает в Москву, к Большому театру, к его солистам – Семеновой, Бессмертновой, Ермолаеву, Плисецкой, Васильеву, Максимовой, Барышникову, и, конечно, Улановой – балерине, чье творчество стало главным в жизни Вадима Гаевского.

Но вернемся на полвека назад. Это был первый послевоенный курс 1946 года. Его набирал Григорий Бояджиев, а ректором, или директором ГИТИСа, в тот момент был Стефан Мокульский. Любимыми преподавателями были Дживилегов, Аникст, Марков, Алперс. Имена, ставшие для нашего времени легендарными и навсегда вошедшие в историю русской культуры. Правда так было до 1949 года, когда случился страшный разгром театроведческого факультета, изгнание критиков-космополитов, которыми и оказались лучшие мастера тех лет: Мокульский, Бояджиев, Дживилегов, Марков, Алперс.
Находясь в подобной обстановке, невозможно писать отстраненно, только о театре. Интересно, что Гаевский становится, прежде всего, балетным критиком, хотя у него есть замечательные статьи и о драматическом театре, и о кино.

Гаевский не пишет о конкретном спектакле или актере, он вписывает и то и другое в контекст современности, эпохи, истории. Его балерины никогда не существуют в отрыве от социальной или даже политической жизни, его узкопрофессиональные знания в области балета направлены не на профессионалов, а понятны каждому читателю. В основе его работ лежит судьба человека, которую он чувствует, как свою собственную. Он никого не обвиняет, но пытается понять и оправдать – будь то далекая история или трудная и неоднозначная действительность.
Марина Семенова, Галина Уланова, Майя Плисецкая. Три примы Большого театра. Три уникальные личности, высокие профессионалы, яркие представительницы своей эпохи. И все-таки Гаевский выбирает Уланову. И понять это нетрудно – здесь вступают чисто человеческие качества. Уланова была близка ему как человек, и ее образы на сцене соединялись с ее личностью. Отношения власти и искусства, вот что так волнует здесь Гаевского.

«Почему балерины 1930-х годов кинулись в Большой? Им была тесна сцена Мариинского театра. Вы не видели прыжков Семеновой, вам трудно это представить. Что такое прыжки Плисецкой, вы примерно представляете. Что такое «бег Улановой» по сцене Большого театра по сравнению с ее бегом по сцене Мариинского? Они все переехали сюда, в Москву, ради завоевания пространства, ради распространения своего таланта, своего гения на весь мир», - из книги «Разговоры о русском балете».

Гаевский не просто описывает технику танца, он анализирует ситуацию в стране, в мире, каким образом взаимодействовали артисты, постановщики, музыканты в этой жизни, и уже потом как они переносили это на сцену. Музыкальный театр не терпит притворства, там за возвышенными речами Гамлета невозможно скрыть низкую, подлую душу, бездумные и пустые глаза. Актер предстает без маски, ему нечем себя заслонить, его лирический герой невольно соединяется с самим человеком. Поэтому ему веришь, поэтому любишь или ненавидишь.

В книгу «Флейта Гамлета» вошли статьи, посвященные прежде всего драматическому театру, а также некоторым киноактерам и кинорежиссерам. Станиславский, Мейерхольд, Немирович-Данченко, Крэг, Эфрос, Любимов, Высоцкий, Ефремов, Ануй, Барро, Вивьен Ли, Гизела Май. Такой диапазон не может не восхищать. Но почти все это – живая история, проходившая перед глазами Гаевского. А он, благодарный наблюдатель, честно выполнял роль памяти театра. И эта благожелательность сохраняется в нем в течение всей жизни.

Когда читаешь книги Гаевского, кажется, что проживаешь вместе с ним все эти эпохи, лично знакомишься с давно ушедшими людьми. Твоя жизнь на мгновения становится жизнью многих, и хочется смотреть, писать, спорить, чувствовать свою важность и нужность, причастность к великому. А потом наступает отрезвление, болезненное и беспощадное.

«Книга расставаний» завершается словами:
«Когда-то, четверть века назад, в предисловии к моей первой книге «Дивертисмент» я назвал себя и своих сверстников посетителями музеев и библиотек. Нынешних чемпионов театральной критики я бы назвал посетителями сайтов. Не всех, разумеется. Традиция большой литературы жива и, я надеюсь, никогда не оборвется. И поэтому я расстаюсь со своей профессией без грусти».

Когда человек чувствует, что больше не способен делать свое дело так, как делал его раньше, он уходит. И это поступок человека умного, чуткого и достойного. Но мне бы не хотелось следовать исторической логике и завершить свой краткий очерк другой фразой, обращенной к прекрасным и пространным рассуждениям Гершензона: - «Это бессмертные слова, но я предлагаю вернуться к нашей теме».